«МЫ ВЗРОСЛЕЛИ В БОЯХ» Попов В.И., 2005
На косе Фрише-Нерунг
Вскоре нашим работам по поиску сокровищ был дан отбой. Моторизованный батальон автоматчиков в составе бригады, двинулся по дороге на Пиллау. Справа и слева от дороги виднелись свидетельства яростных боев: подбитые танки, искореженные орудия, разбитые артиллерийскими обстрелами и бомбежками дома. И всюду окопы, окопы, окопы. Чужие ли, наши ли — попробуй разберись, если и те и другие порой по нескольку раз в день переходили из рук в руки.
А вот и Пиллау. Город, порт, крепость и военно-морская база — все в одном лице. И досталось ему за это в четверной мере. На фоне огромных разрушений странно смотрится целехонькая водонапорная башня у въезда в город. По ее окружности слова на немецком языке: «Победа или Сибирь!»
— Ишь ты, Сибирью нашей пугают, — кивнул на лозунг старшина Яроцких.
— Раньше надо было пугаться, когда еще не полезли на нас, — рассудил Зуйков.
— Небось, наступали — веселились.
— А теперь вон прослезились.
Все новые и новые воины вступали в словесную перепалку с невидимым противником. Сознание, что наша берет, поднимало настроение. Крылья скорой победы уже осеняли нас. Вот-вот взовьется наше алое знамя над фашистской столицей. Все понимали, что уже никакие потуги не спасут гитлеровцев.
Через пролив, разделяющий Земландский полуостров и косу Фрише-Нерунг, был переброшен понтонный мост. Увеличив дистанции, машины взошли на него, и мы сразу почувствовали дыхание Балтики. Это тебе не Днепр, где наплавной мост лишь слегка проседал под проходящей техникой. И не Неман, который мы форсировали, сняв брюки и задрав гимнастерки… Море дышало размеренно и глубоко. Пологие волны, почти невидимые глазом, то поднимали мост вместе с идущими по нему машинами, то опускали вниз в тщетной попытке поглотить в свою бездну. Солдаты, привыкшие иметь дело с пригорками и впадинами равнинной местности, на зыбкой основе как-то сразу присмирели, опасливо поглядывая на водный простор, расстилавшийся справа и слева и сливавшийся где-то у горизонта с неприветливым серым небом.
Свободно вздохнули, лишь когда под колесами почувствовалась твердь земли. Вот она, песчаная коса, шириной всего-навсего с километр, но протянувшаяся по морю на юго-запад на десятки километров от Пиллау почти до устья Вислы. Совсем недавно по ней проходила единственная дорога, связывающая группировку немецко-фашистских войск, окруженную в районе Кенигсберга, с удерживаемыми еще немцами Данцигом и Гдыней.
Где-то здесь, у этой самой дороги, лежали разведчики лейтенанта Николаева, наблюдая за передвижением войск.
Судя по всему, немцы не очень-то охотно уступали эту полоску земли. Вот подбитый «тигр», присмирев, уткнулся в песок. Там орудие, повисшее над глубокой воронкой от авиабомбы. Возможно, работа тех самых «кукурузников», которые ночами пролетали над нами, когда мы стояли на позициях под Толькемиттом. И вдруг, совсем неожиданно — наш «Ил-2» — знаменитый штурмовик, огромный даже в сравнении с «тигром», — распластал свои крылья на земле. Что заставило его совершить здесь посадку: неполадки ли в моторе, ранение ли летчика? Хорошо бы, если в тот момент территория эта уже находилась в наших руках.
Через некоторое время до нас стали доноситься орудийные выстрели. Потом послышались пулеметные очереди, мы приближались к линии фронта шириной в один километр, фронта, фланги которого обрывались у поверхности воды. В добрую пору здесь и одному танковому батальону, а не только бригаде, негде было развернуться. Но приказ есть приказ.
Пару дней ушло на подготовку наступления. И вот с утра короткий, но довольно плотный артналет. Следуя за разрывами снарядов, танки с десантом на борту довольно быстро овладели тремя первыми траншеями противника. Но это, как потом прояснилось, было лишь предполье. Далее шли сплошные минные поля. Наткнувшись на них, роты первого эшелона сразу же потеряли четыре танка. Под прикрытием огня орудий прямой наводки и танковых пушек машины удалось еще засветло эвакуировать с поля боя. Даже никто из членов экипажей не пострадал.
На этом собственно наше наступление и закончилось. Мы стали обживать добротные землянки, только что отбитые у врага. В одной из них обосновался и наш минометный расчет. Любопытная деталь. Сколько в этом фронтовом жилище до нас побывало людей, но, когда я притворил дверь, увидел на обратной стороне ее фотоаппарат, забытый немцами при поспешном отступлении. Он был аккуратно упакован в потертом кожаном чехле. Длинный ремешок был накинут на гвоздь, вбитый в сосновые доски.
Я еще вертел его в руках, с любопытством разглядывая, когда в дверях появился Бедрин.
— Что это у тебя? — удивился он. — Неужели фотоаппарат?
— Да вот — трофейный.
— Мне давно хотелось иметь такой. Давай махнем? Хочешь пистолет взамен? «Парабеллум».
«Парабеллум» у меня уже был.
— Ну, будь другом, подари, — не отставал парторг.
А я подумал, к чему мне эта лишняя ноша и, защелкнув кнопку чехла, протянул офицеру:
— Держите!
— Ну, спасибо! За мной не заржавеет. Проси, что хочешь, не пожалею.
Я отмахнулся. Что нужно солдату на фронте, у меня есть. Чуть-чуть бы еще везенья, удачи — больше ничего и не надо желать. Он будто подслушал мои мысли:
— Я ведь тебя поздравить пришел. Давай руку. С присвоением тебе звания гвардии сержант. Комбриг приказ подписал. Желаю тебе удачи и везения в бою.
Вот так оно бывает в жизни: окончил военное училище, должен был стать офицером — стал гвардии рядовым. А теперь вот гвардии сержант. Вот они — «размаха шаги саженьи». Так, в душе подтрунивая над собой, я принимал поздравления парторга. Тем не менее было приятно, что где-то там, в большом штабе, не забыли о командире минометного расчета.
— Ну как у вас с замполитом? — спросил я, чтобы сменить тему разговора.
— А знаешь, ты ведь тогда прав был. Я не напоминаю о случившемся, и он тоже. И все пришло в норму.
— Не я, а доктор, у которого я лечился.
— Умный человек был твой доктор.
— Не просто умный, он был мудрый.
— Да, вот еще — держи!
Он протянул мне листовки.
— Утром собери комсомольцев да и всех, кого можно, прочитай. А по возможности и в другие подразделения комсоргам раздай.
— О чем это?
— Помнишь, месяц назад я приносил листовку о гвардии капитане Марьяновском, когда ему звание Героя Советского Союза присвоили? Теперь вот о Солнцеве. Ему тоже Героя дали. Жаль, что посмертно. Был бы живой, как Марьяновский, сколько бы радости было! Прочитай, там хорошие слова. И сам расскажи, что знал о нем. Ведь ты знаком был с ним.
Я обещал.
За Бедриным прибежал посыльный из штаба. Оказалось, что к нам приехали офицеры-моряки. Обсуждают детали высадки морского десанта на косу, в тылу обороняющихся немецких частей. Моряки обеспечивают плавсредства и поддержку огнем кораблей. Наши — собственно десант. Возможно, это был правильный ход. Во всяком случае лучше, чем продираться через сплошные минные ноля, теряя танки и личный состав.
Наутро в заливе появились бронекатера. Миновав траверс нашего переднего края, они ударили по немецким траншеям из крупнокалиберных пулеметов. Но в то же время из глубины немецкой обороны донесся характерный скрип шестиствольного миномета. Вокруг катеров поднялись водяные столбы разорвавшихся мин. Прямых попаданий не было. Но катера, круто развернувшись, резко увеличили ход и ушли из зоны обстрела. Больше мы их и не видели.
* * *
После завтрака читал всей роте листовку о Герое Советского Союза гвардии старшем лейтенанте Михаиле Солнцеве. Потом рассказал о нем, что сам знал, о его маме, сестрах. Кстати, это тогда в Кенигсберге именно его роту привел комбриг на выручку автоматчикам. Опоздай танкисты на полчаса, и батальон мог бы погибнуть. Я говорил об офицере, которого знал и уважал. Слушали с интересом. Ведь герои — наша гордость. А тут однополчанин, считай свой человек. Эх, если бы звание Героя могло вернуть офицеру жизнь!
А с фронтов доходили воодушевляющие вести. На Эльбе состоялась встреча с союзниками. Гитлер покончил с собой. Берлинский гарнизон капитулировал. А здесь фронт словно замер. Немцам было не до наступления. Очевидно, и нашему начальству не хотелось лезть на рожон. На переднем крае изредка вспыхивали ружейно-пулеметные перестрелки и так же внезапно, как и начинались, затухали.
Да что там перестрелки, когда кругом бушует весна. Освободились ото льда, который мы недавно усердно крушили фауст патронами, воды залива. Зазеленели кусты шиповника и еще невесть чего. На песчаном грунте все ярче выделялись островки поднимающейся от зимней спячки травы. С высоты бирюзового неба сильнее пригревало солнце. И солдаты, находившиеся от переднего края дальше прицельного выстрела, считали уже за тягость сидеть в окопе, со стенок которого от каждого неосторожного движения сыплется за ворот песок. Куда приятней растянуться на согретом солнцем песке. Или, прислонившись спиной к вековой сосне, отмечать взором бесчисленные признаки пробуждающейся природы.
Вот так однажды в полдень сидели мы на солнцепеке, когда из радийной машины выскочил обалдевший от радости солдат:
— Ребята, война кончается!
— Ты что чокнулся? — не поверили ему.
— Да вот этими ушами слышал, — показал он для убедительности на свои уши. – Сегодня в двадцать четыре часа на германском фронте прекращаются все военные действия.
Это уже было что-то.
— Иди комбату доложи, — подсказал старшина Яроцких. Солдат вприпрыжку понесся к машине Бетина. Оттуда шел вяло, будто в воду опущенный. Пояснил:
— У комбата приемник на Москву настроен. Ничего такого не передавали. Мне попало за то, что будоражу людей, а впредь приказано молчать. Так что я вам ничего не говорил, и вы ничего не слышали.
Только слово не воробей: выпустишь — не поймаешь. И поползла из окопа в окоп весть: война кончается. Сегодня в полночь. Необычная новость еще не укладывалась в голове. Но сердце уже трепетало от радости — это же победа! Замирало в сладостном ожидании невероятного: завтра уже не надо будет кланяться пулям, остерегаться воя снарядов и мин, пугаться рокота моторов самолета. Верилось и не верилось, как же это так — фронт и без выстрелов. Выходит дело и фронта никакого не будет. А куда денемся мы? Вот только известие неофициальное. Пошли пересуды:
— Может, Геббельс специально сболтнул?
— А какой ему интерес? Ему теперь все равно крышка.
— Да и по-русски ведь говорили.
— Точно по-русски, — подтверждал радист.
Наступило какое-то смятение дум. Прямо голова кругом. Надеялись на подтверждение московского радио, но проходил час за часом, а Москва молчала. Уже солнце утонуло в водах Балтийского моря, блеснув на прощание зеленым лучом. Начало смеркаться. Приближалась полночь.
И тут ударил гром. Издалека. Со стороны моря. Тяжелые снаряды главного калибра немецких военных кораблей стали рваться вначале в районе переднего края, потом ближе к нам, совсем рядом, сокрушая на своем пути вековые сосны, легкие рыбацкие хижины, оставляя после себя гигантские воронки с перемолотым в серую пыль песком на дне.
Вот тебе и конец войне! Сюда бы сейчас этого болтуна-радиста. А чего сюда? Он и так вон в своей машине, чуть заглубленной в капонир. Мы хоть в окопе. А он весь на виду. И пост ему нельзя ни на секунду оставить.
Огненный вал прокатился через нас и, удаляясь, загремел по нашим тылам. Кажется, пронесло. Но минут через пятнадцать-двадцать снова стал приближаться и опять смертоносным вихрем пронесся над нами в сторону передовой. Вражеские корабли били методично, расчетливо, освобождая свои пороховые погреба. Смерч огня прочесывал узкую полоску земли между морем и заливом от нашего переднего края до самых глубоких тылов…
Человек ко всему привыкает. Пропустив над головой очередной грохот разрывов, поднялся, сплевывая с губ песчаную пыль, пошел к домику дежурного по батальону, рассуждая про себя: «Кому быть повешенным — тот не утонет». Ночевать, так под крышей.
— Ложись вон на мою койку, мне все равно спать не положено, — предложил дежурный лейтенант Истомин, седевший за столом с телефонной трубкой у уха и без конца переспрашивавший какие-то фамилии:
— Как? Повтори… Николаев, понял… Нет, ты мне сначала одних, потом других… Так, Николаев, Червяков. Теперь давай… Так… Васильев, Явор… Все? Хорошо… Конец связи.
«Записывает отличившихся», — подумал я. Это была последняя мысль. Сон сразу навалился на меня, едва голова коснулась подушки.
…Пробудился от странной тишины: ни шороха, ни голоса, ни звука. Мгновенно сел на кровати, ощутив в руках холодную сталь автомата. На столе по-прежнему стоял телефонный аппарат. Но возле него никого не было. И тут откуда-то издалека стали всплывать в голове слова то ли услышанные сквозь сон, то ли и в самом деле приснившиеся. Будто в три часа утра московское радио известило о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Не попасть бы впросак, как вчерашний радист. Взял мыло, полотенце, направился к заливу. Вдоль берега не спеша шел какой-то незнакомый солдат.
— Слушай, а где все люди? — осторожно спросил я.
— К немцам пошли, — радостно ответствовал пехотинец. — Ты что, не знаешь? Война кончилась.
Все начало становиться на свои места. Значит, услышанное сквозь сон — вовсе не сон. Войне и в самом деле конец. Умылся ледяной морской водой. Но она почему-то не взбодрила. На душе была какая-то опустошенность. Еще вчера мы твердо знали, что требовалось от нас. Стрелять по врагу, броском выходить из-под его обстрела, окапываться и маскироваться… А что теперь?
Идти на немцев смотреть не хотелось. Пересек косу, вышел на берег моря. У самого уреза воды валялась на песке немецкая винтовка, какая-то тупая и громоздкая в сравнении с нашей изящной трехлинейкой. Поднял, щелкнул затвором, заглянул в ствол — все в исправности. Россыпью лежали патроны. Выбрал трассирующие по характерной окраске на пуле. Километрах в двух от берега на воде виднелись какие-то шары. Может, бакены, указывающие на мель, может, обозначение минных полей… Избрал их мишенью. Прицелился. Выстрелил. Интересно наблюдать за светлячком пули. Она летит не по прямой, как должно было бы быть, а как бы гуляет, отклоняясь от линии прицеливания то вправо, то влево. После десятка выстрелов заболело плечо. Бросил винтовку. Пошел к штабу. Встретил первых знакомых солдат батальона. Поздравляют с победой. Делятся впечатлениями:
— Чудно! Пришли мы на позиции немцев. Ходят ихние солдаты и наши. Все с оружием. Но никто не стреляет. Хотели было заглянуть к ним в землянку. Но в землянке были офицеры, а у входа часовой, не пустил. Да нам и ни к чему. Чудно как-то.
Из штаба вышел Уфимцев, озабоченный, хмурый:
— Пойдем со мной к разведчикам, — сказал, — последний долг отдадим. У них ночью при обстреле людей поубивало. Надо же в последние часы!
Высокий, грузный, он шагал размашисто и широко по песку, и было нелегко поспевать за ним. Не доходя до подразделения, увидели группу разведчиков, толпившихся возле огромной сосны, верхушка которой была снесена снарядом. Но замполит пошел не к ним, а к санитарной машине, возле которой на носилках лежали раненые. Я узнал лейтенанта Николаева и Рыжика. Уфимцев пожал каждому руку, спросил о самочувствии. Я кивнул обоим. Они виновато улыбнулись. Вот, мол, не повезло. У обоих сквозь бинты на ногах проступала кровь.
— Почему не отправили? — резко повернулся Уфимцев к батальонному врачу.
— Не хотят, — развел руками Морозов.
— Что значит не хотят?
— Говорят, пока не простимся, не поедем. Уфимцев понимающе кивнул.
— Ну, пойдем, — это Уфимцев доктору.
Направились к группе разведчиков. Они расступились, пропуская нас. Замполит снял фуражку, поклонился. Я сдернул пилотку и остолбенел. На траве лежали Цыганок и Олеся, прикрытые сверху почти до плеч солдатской плащ-палаткой. Говорят, смерть никого не красит. Но они и теперь оставались удивительно красивой парой. На побелевший высокий лоб Миши спадали великолепные черные кудри. Голову Олеси обрамляла короткая стрижка светлых волос.
читать полностью по ссылке — https://my.mail.ru/community/townbaltiysk/2BE971A51ACC445A.html
